Новость:Солдат литературного взвода
17 октября 2025, где?
«– Вот, отец, – неожиданно находит маршал нужное обращение, – удивительно называются станции по Северной дороге: Братовщина, Мытищи, Софрино… Мытищи, например, или, скажем, Талицы – что такие слова значат? А слышать их и говорить приятно. Почему бы?
Священник отвечает не сразу, подумав: нет угодливой поспешности, к которой привык маршал при разговоре с людьми, стоящими ниже его служебно и общественно.
– Мне это понятно, – говорит священник. – И очень многие русские люди ваше чувство поймут. А вот иностранец, то есть человек другой национальной крови, пожмет лишь, вероятно, плечами. Мало того, такое вот слово, как Мытищи, покажется ему, пожалуй, звучащим нелепо, безобразно. Например, французу…
– Почему же так?
– С нашим давним прошлым связывает нас наш язык. Ведь подумать только: сотни лет назад жили люди, такие же, как и мы с вами, славяне, и для них Мытищи эти или, скажем, Талицы звучали так же понятно, как вон то Пушкино, к которому мы приближаемся. Значение этих слов забылось, но кровь наша, а ведь в ней сохраняются души наших предков, радуется, когда мы говорим словами нашей древности. Ведь ничто не умирает совсем, совершенно, даже в самом материалистическом смысле, – всё лишь меняет форму бытия…».
Знаем ли мы, кому принадлежат эти строки?
А ведь это отрывок из рассказа «Маршал Свистунов», принадлежащего перу одного из наших старинных «дачников», участнику Первой мировой и Гражданской войн Арсению Ивановичу Митропольскому – замечательному поэту и писателю «Русского зарубежья», известному еще и как Арсений Несмелов!..
Вот как он – якобы в воспоминаниях своего героя – живописал наше стародавнее Пушкино.
«На шпиле водокачки станции Пушкино мотался в ветре жестяной флажок флюгера…
Маршал пошел той самой липовой аллеей, что от большого дома покойных господ Беловых (был еще и дом поменьше) вела к березовому мостику в конце парка. Но он до мостика не дошел, хотя ему и хотелось посмотреть, сохранился ли он сейчас. Маршал повернул в аллею налево, к четырем березам, живы ли? Увы, из четырех берез уцелела только одна, та самая, вокруг которой еще были остатки дерновой скамьи. От остальных трех берез, Бог знает, когда и кем посаженных по углам площадки, замыкавшей аллею, остались лишь три невысоких пня.
Сердце маршала вдруг защемило сладкой болью воспоминаний.
В устройстве этой дерновой скамьи тридцать лет назад принимал ведь и он участие: резали дерн в березняке за оградой парка, сносили его сюда, укладывали вокруг ствола березы и скрепляли колышками. Делали скамью московские дачники господа Мпольские (Митропольские. – И.П.) и Клоковы, каждое лето снимавшие малый дом у господ Беловых. У Мпольских был кадет Сеня (Арсений Митропольский. – И.П.), и Митяй, дружа с ним, дневал и ночевал у дачников.
Весело было у Мпольских и Клоковых – много было молодежи, сколько одних барышень: Паня, Маня, Наташа, Дунечка да еще Марья Егоровна, старшая. Из молодых людей были: два Миши, Саша, Коля и Яков, студент, учившийся на доктора, да еще московский офицер Иван Иванович, поручик. И у него денщик Петр Сизых.
«Удивительно тогда мне казалось, – вспомнил маршал, – что офицер-то, поручик этот вместе с Петром дерн резал и носил из березняка. Даже я как-то обижался за офицера… И до чего мне поручик прекрасным казался, когда он в форме на станцию ходил! Жизнь бы отдал за шашку и золотые погоны. И как завидовал я кадетишке Сеньке: он, мол, достигнет, а я нет, потому что мужик. А вот достиг, маршалом стал!»
Потом маршал вспомнил, что, когда дерновая скамья была готова, на коре березы, над скамьей, вырезали дату окончания работы. Число не запомнил, а вот месяц и год сохранила память: июнь 1904 года.
«Вот тут, точно помню, – справа».
Маршал подошел к березе, положил ладони на шершавый и теплый ствол.
– Мох! – вслух сказал он. – Ишь как постарело дерево!
И стал срывать мох и счищать его крепким ногтем большого пальца. Но и следов вырезанного не было. Маршал сел на то, что осталось от дерновой скамьи, и задумался. Душа наполнилась безнадежной, но сладкой грустью, душа стала как прозрачный сосуд, наполненный голубым дымом благовоний. Маршал вспомнил свою юность, юных девушек и молодых людей, которые тридцать лет назад пели и хохотали на этой самой площадке, себя среди них – босого и в голубой, выгоревшей рубахе и черных коротких портках. И ведь это было счастье! Ах, если бы можно было вернуть глупую детскую радость…
Воспоминания плыли, душили своим непередаваемо-сладким и мучительным ароматом…
Вон туда, за калитку, горка, под горкой – ручей, за ручьем – темный огромный казенный лес. Как он был страшен и прекрасен этот лес двенадцатилетнему Митяю. Говорили, что в лесу водятся медведи и волки, а барсуков он и сам сколько раз видал, когда с Мпольскими да Клоковыми ходил по грибы и по ягоды. А ручей – его перескакивали в узких местах, а в бочагах-то водились щуки. И щук этих Митяй с Сенькой ловили сеткой: узкое место сеткой загораживали, а по бочагу ботали. И щучки попадались по фунту и больше. А главное, уж очень был мир занятен; бочаг ли в осоке, прохладный ли сумрак казенного бора, нора ли в склоне оврага – всё это было таинственно, полно неведомых значений, и надо было понижать голос до шепота и говорить, оглядываясь, не подслушивает ли из-за мшистого ствола ели такой же мшистый Лесовик, не Водяной ли плещется за кустами лозняка.
Маршал поднялся и вышел за калитку.
Горушка спускалась в долинку. На дне ее кусты ивняка вычерчивали русло ручья. В одном месте серебряно под солнцем поблескивала вода. Казенного леса по ту сторону не было: вырубили. Противоположный склон долины поднимался весь в черных пнях. «Словно поле боя с трупами», – подумал маршал, спускаясь к ручью. Ему хотелось пройти на то место, где мпольско-клоковская молодежь перегораживала ручей, устраивая запруду для купанья. И опять работали все – до офицера включительно. И получался хороший прудок, местами с глубиной по шею.
Сначала парни из села ходили рушить плотину. Почему-то их сердило это «господское баловство», хотя ручей никому не был нужен, а та часть его, что протекала у села, от запрудки делалась только многоводнее. Но потом дачники поставили мужикам два ведра водки, и старики запретили парням портить запруду. Тогда парни стали ходить к запруде купаться, а кстати, из озорства, загаживать то место, где дачники раздевались. Потом и это вывелось»…
- * *
Арсений Иванович Митропольский родился в Москве 8 июня 1889 года (мы, как это часто бывает, не заметили его 125-летнего юбилея!) в дворянской семье Ивана Арсеньевича Митропольского и Марии Александровны Бибиковой. Обучался во Втором Московском кадетском корпусе, откуда перевелся в Нижегородский Аракчеевский, который и окончил в 1908-м.
Сто лет назад, с началом Первой мировой войны прапорщик запаса Митропольский призывается на службу и сражается в рядах 11-гo гренадерского Фанагорийского (Суворовского) полка; «воевал с австро-германцами», как писал он в своей автобиографии.
Началу войны поэт Арсений Несмелов посвятил свое «27 августа 1914 года».
Медная, лихая музыка играла,
Свеян трубачами, женский плач умолк.
С воинской платформы Брестского вокзала
Провожают в Польшу Фанагорийский полк!
Офицеры стройны, ушки на макушке,
Гренадеры ладны, точно юнкера...
Классные вагоны, красные теплушки,
Машущие руки, громкое ура.
Дрогнули вагоны, лязгают цепями,
Ринулся на запад первый эшелон.
Желтые погоны, суворовское знамя,
В предвкушеньи славы каждое чело!
Улетели, скрылись. Точечкой мелькает,
Исчезает, гаснет красный огонек...
Ах, душа пустая, ах, тоска какая,
Возвратишься ль снова, дорогой дружок!
Над Москвой печальной ночь легла сурово,
Над Москвой усталой сон и тишина.
Комкают подушки завтрашние вдовы,
Голосом покорным говорят: «Война!»
Воевал прапорщик недолго, всего полтора месяца, поскольку уже в октябре 1914-го был ранен и эвакуирован в московский госпиталь, где в апреле следующего года «за отличия в делах против неприятеля» награждается орденом св. Станислава III степени. В ноябре 1916 года А. Митропольский вновь отбывает на тот же Западный фронт, где получает должность начальника охраны штаба корпуса. А через полгода 27-летний подпоручик с четырьмя орденами на груди – тремя св. Станислава и одним св. Анны III степени с мечами и бантом – отчисляется в резерв и приезжает в Москву.
В дни «Восстания юнкеров» 24 октября – 3 ноября 1917 года подпоручик на той стороне, где ему приказывала быть офицерская честь. После поражения восстания присоединяется к Белому движению, с 1918 года – поручик армии адмирала Колчака, участник сибирского Ледяного похода. С 1920 по 1924 год жил во Владивостоке; скрываясь от ареста и расстрела, с помощью карты, данной ему В.К. Арсеньевым, тайгой уходит в Китай. С тех пор А.И. Митропольский жил в Харбине.
Трагическим оказалось его возвращение на Родину. В 1945 году, после занятия Харбина советскими войсками, Митропольского-Несмелова в числе других деятелей культуры арестовывают и заключают в пересыльную тюрьму под Владивостоком. Там 56-летний поэт скончался от инсульта в сентябре 1945 года…
- * *
Сам Несмелов о себе говорил так: «Я только солдат литературного взвода. Чувствую себя в строю». При этом добавлял:
Я стихов плаксивых не читаю
С горьким сетованием на судьбу –
Установку я предпочитаю
На сопротивленье и борьбу.
Встал в ряды. На боевом я месте.
Чувствую соратника плечом.
Для победы Божьей, не для мести,
Я опять вооружен мечом.
Я – солдат. В стихах, как и на поле,
Я хочу быть в дружеских рядах.
Я – мобилизован. Лучшей доли
Не искал и не ищу в мечтах.
Разве может страшно быть и плохо,
Разве можно плакать и скулить,
Если приказала нам эпоха
Родину любимую добыть.
…И вот после смерти, – а получается, что только тогда мы прочли его стихи, до того известные лишь в эмигрантских кругах, – настигла Митропольского-Несмелова если не слава, то широкая известность. По всей России.
О нем, как о поэте, узнали у нас только после окончания Великой Отечественной войны и победы над Японией. Его стихи сразу оценили, стали зачитываться ими, переписывать и заучивать с голоса (а тогда это значило обречь себя на лагерный срок!).
Ныне же, после выхода двухтомного собрания его сочинений и ряда сборников, Арсения Несмелова ставят чуть ли не в один ряд с поэтами-воинами Денисом Давыдовым, Бестужевым-Марлинским, Лермонтовым, Гумилёвым. Вспоминают о высокой оценке несмеловского творчества Мариной Цветаевой, Владимиром Маяковским (кому особенно полюбились несмеловские строки «Он был когда-нибудь бизоном, / И в дебрях, в вервиях лиан, / Дышал стремительным озоном, / Луной кровавой осиян...»), Николаем Асеевым, Борисом Пастернаком…
Песни и романсы на его стихи звучат в эфире; Несмелова часто исполняет Александр Смирнов («Гусар»), а два «хита» Валерия Леонтьева стали «песнями года»: в 1999-м («Каждый хочет любить», авторское «Интервенты») и в 2002-м («Волчья страсть»).
Помнят А.И. Митропольского-Несмелова и в Пушкино: его имя – на страницах замечательного «Календаря знаменательных и памятных дат Пушкинского района» за 2012 год (молодцы составители В.В. Панченков и Н.Б. Трифонова!), он упоминается в очерке Н. Сидориной «Последний дар адмиралу Колчаку» («Маяк», 15 августа 2012 г.).
А совсем недавно в июньской книжке «толстого» журнала «Наш современник» к 125-летию Арсения Ивановича опубликован очерк Л. Селезнева «Поэт Николай Дозоров (один из псевдонимов нашего героя. – И.П.) и «Опыт Маяковского», в котором рассказывается не только об эмигрантской судьбе Митропольского-Несмелова, но и о его отношении (кстати, более чем положительном!) к нашему же «дачнику» Владимиру Маяковскому.
Так давайте же еще раз вспомним добрым словом хорошего русского человека, художника слова и нашего «земляка» Арсения Несмелова (А.И. Митропольского).
Его стихи и прозу надо знать!..
И. ПРОКУРОНОВ.
На снимках:
Фанагорийский полк.
А. Митропольский в годы Первой мировой.
А.И. Митропольский-Несмелов.